Гилберт Кит Честертон: Чарльз Диккенс
В
своей последней книге Диккенс еще раз попытался уйти от хаотичной раскованности ранних книг. Он не только стремился лучше выстроить сюжет — он все строит на сюжете. Он не только хорошо ведет интригу — в интриге вся суть романа. «Тайна Эдвина Друда» (1870) — самая честолюбивая из его книг. Всем известно, что это детектив, и очень хороший, иначе он не вызвал бы таких споров. Даже если бы Диккенс его окончил, роман занял бы особенное место. Если Диккенс вводил в роман тайну, он не очень старался придать ей особую загадочность; «Холодый дом» окончен, но всякий, прочитав только половину, догадается, что леди Дедлок и Немо как-то связаны. «Эдвин Друд» не окончен, Диккенс умер, не дописав его.
Вторая поездка в Америку сильно ему повредила. Он был из тех, у кого серьезная болезнь развивается очень быстро, — он не умел болеть. Я уже говорил, что в нем было что-то женское. Особенно женской была его привычка работать вопреки усталости. Усталость пробуждала в нем нездоровую, бурную энергию, и ему становилось еще хуже, словно пьянице, спасающемуся пьянством. В 1870 году он умер, и вся Англия оплакивала его, как не оплакивала ни одного из своих героев — премьеры и принцы по сравнению с ним были частными лицами. Он был великим народным вождем, словно король той легендарной поры, когда народ приходил к повелителю, творившему суд под дубом. Он властвовал над миллионами и обращался к народам. Словно король, он открыто участвовал в общественной жизни. Словно бог, он приходил тайно в каждый дом. По сравнению с такой властью все увлечения последних сорока лет — пустые утехи праздных. Так и кажется, что мы играем в наших политиков и кое-как терпим писателей. Мы не познаем всенародной славы, пока у нас нет народа.
Диккенс оставил после себя фрагмент, почти не поддающийся разгадке, — часть «Эдвина Друда». Трагизм сюжета смешивается с какой-то подспудной трагичностью мятущегося, обреченного Ландлеса и полусумасшедшего Джаспера, в чьем сердце таятся бесы.
Написана книга превосходно. Диккенс не только не утерял мастерства — он его приумножил. Но, перелистывая эти темные страницы, мы снова задумываемся о том, о чем нередко думают искренние его поклонники. Лучше или хуже он стал, овладев техникой реализма? Поздние его герои больше похожи на людей, но ранние, возможно, больше похожи на богов. Он умеет написать правдоподобную сцену, но тот ли это Диккенс, который умел описывать небывалое? Где молодой гений, творивший майоров и злоумышленников, каких не создать природе? Диккенс научился описывать будни не хуже Теккерея и Джейн Остен, но Теккерею не додуматься до Крамльса, и просто неловко представить мисс Остен, трудящуюся над Манталини. Много на свете хороших писателей, но Диккенс — один, и что же с ним стало?
Он остался живым до конца. В неразгаданной последней книге он появляется во всем великолепии, как фокусник, прощающийся с миром. В самую сердцевину разумной и невеселой повести о добром священнике и тихих башнях Клойстергэма Диккенс спокойно вставил эпизод редкой прелести и исключительной нелепости. Я имею в виду комичную и невероятную эпитафию миссис Сапси, где покойница названа «почтительной женой», а муж ее, Томас, сообщает, что она «взирала на него с благоговением», и кончает словами, столь великолепно запечатленными на камне: «Прохожий, остановись! И спроси себя, можешь ли ты сделать так же? Если нет, краснея, удались!» В самой немыслимой главе «Пиквика» не найти столь невероятной эскапады. Диккенс навряд ли посмел бы приписать их даже мошеннику Джинглю. Ни на одном кладбище нет столь бесценного надгробия; его и не может быть в мире, где есть кладбища. Такого бессмертного безумия нет в мире, где есть смерть. Мистер Сапси — одна из радостей, ожидающих нас на том свете.
Да, было много Диккенсов — умный Диккенс, трудолюбивый Диккенс, Диккенс гражданственный, но здесь явил себя Диккенс великий. Последний взлет невероятного юмора напоминает нам, в чем его сила и слава. Похвала этой блаженной нелепости пусть будет последней похвалой ему, последним словом признания. Ни с чем не сообразная эпитафия миссис Сапси станет торжественной эпитафией Диккенсу.
1906 г.
Перевод Н. Трауберг
| Gilbert Keith Chesterton: Charles Dickens.
H
IS last book represents yet another new departure, dividing him from the chaotic Dickens of days long before. His last book is not merely an attempt to improve his power of construction in a story: it is an attempt to rely entirely on that power of construction. It not only has a plot, it is a plot. "The Mystery of Edwin Drood," 1870, was in such a sense, perhaps the most ambitious book that Dickens ever attempted. It is, as every one knows, a detective story, and certainly a very successful one, as is attested by the tumult of discussion as to its proper solution. In this, quite apart from its unfinished state, it stands, I think, alone among the author's works. Elsewhere, if he introduced a mystery, he seldom took the trouble to make it very mysterious. "Bleak House" is finished, but if it were only half finished I think anyone would guess that Lady Dedlock and Nemo had sinned in the past. "Edwin Drood" is not finished; for in the very middle of it Dickens died.
He had altogether overstrained himself in a last lecturing tour in America. He was a man in whom any serious malady would naturally make very rapid strides; for he had the temper of an irrational invalid. I have said before that there was in his curious character something that was feminine. Certainly there was nothing more entirely feminine than this, that he worked because he was tired. Fatigue bred in him a false and feverish industry, and his case increased, like the case of a man who drinks to cure the effects of drink. He died in 1870 and the whole nation mourned him as no public man has ever been mourned; for prime ministers and princes were private persons compared with Dickens. He had been a great popular king, like a king of some more primal age whom his people could come and see, giving judgment under an oak tree. He had in essence held great audiences of millions, and made proclamations to more than one of the nations of the earth. His obvious omnipresence in every part of public life was like the omnipresence of the sovereign. His secret omnipresence in every house and hut of private life was more like the omnipresence of a deity. Compared with that popular leadership all the fusses of the last forty years are diversions in idleness. Compared with such a case as his it may be said that we play with our politicians, and manage to endure our authors. We shall never have again such a popularity until we have again a people.
He left behind him this almost sombre fragment, "The Mystery of Edwin Drood." As one turns it over the tragic element of its truncation mingles somewhat with an element of tragedy in the thing itself; the passionate and predestined Landless, or the half maniacal Jasper carving devils out of his own heart. The workmanship of it is very fine; the right hand has not only not lost, but is still gaining its cunning. But as we turn the now enigmatic pages the thought creeps into us again which I have suggested earlier, and which is never far off the mind of a true lover of Dickens. Had he lost or gained by the growth of technique and probability in his later work? His later characters were more like men; but were not his earlier characters more like immortals? He has become able to perform a social scene so that it is possible at any rate; but where is that Dickens who once performed the impossible? Where is that young poet who created such majors and architects as Nature will never dare to create? Dickens learnt to describe daily life as Thackeray and Jane Austen could describe it; but Thackeray could not have thought such a thought as Crummles; and it is painful to think of Miss Austen attempting to imagine Mantalini. After all, we feel there are many able novelists; but there is only one Dickens, and whither has he fled?
He was alive to the end. And in this last dark and secretive story of Edwin Drood he makes one splendid and staggering appearance, like a magician saying farewell to mankind. In the centre of this otherwise reasonable and rather melancholy book, this grey story of a good clergyman and the quiet Cloisterham Towers, Dickens has calmly inserted one entirely delightful and entirely insane passage. I mean the frantic and inconceivable epitaph of Mrs. Sapsea, that which describes her as "the reverential wife" of Thomas Sapsea, speaks of her consistency in "looking up to him," and ends with the words, spaced out so admirably on the tombstone, "Stranger pause. And ask thyself this question, Canst thou do likewise? If not, with a blush retire." Not the wildest tale in Pickwick contains such an impossibility as that; Dickens dare scarcely have introduced it, even as one of Jingle's lies. In no human churchyard will you find that invaluable tombstone; indeed, you could scarcely find it in any world where there are churchyards. You could scarcely have such immortal folly as that in a world where there is also death. Mr. Sapsea is one of the golden things stored up for us in a better world.
Yes, there were many other Dickenses: a clever Dickens, an industrious Dickens, a public-spirited Dickens; but this was the great one. This last outbreak of insane humour reminds us wherein lay his power and his supremacy. The praise of such beatific buffoonery should be the final praise, the ultimate word in his honour. The wild epitaph of Mrs. Sapsea should be the serious epitaph of Dickens.
1906 |
